ГБУК г. Москвы «Объединение культурных центров Юго-Восточного административного округа»
«Военное эхо ЮВАО»
Горяйнова-Лявданская Людмила Кирилловна
Детство в эвакуации
Меня зовут Людмила Кирилловна Горяйнова-Лявданская. Я родилась в городе Сталинграде в 1937 году. Мой отец был заместителем директора «Сталинградского тракторного завода», оттуда он и ушёл в армию. Мама – учительница, преподавала историю. До сентября 42-го года мы жили в Сталинграде, была очень хорошая семья. У меня ещё была сестра старшая, которой нет уже. В 41-м году, когда началась война, а у отца, как у крупного чиновника, была бронь, он стал упорно добиваться снятия этой брони. И добился. Где-то в августе или сентябре 41-го года получил мобилизационное удостоверение и его отправили на учебу в Московскую Бронетанковую Академию, которую он потом закончил и служил там дальше. А мы продолжали оставаться в Сталинграде. Мама не верила, что немцы захватят Сталинград и поэтому, когда город уже был окружён, и в нашем посёлке уже были явно слышны моторы немецких танков, мама хватилась уезжать. А как было уехать? Уже в городе никакого транспорта не было, не было света, бомбёжки были по несколько раз в день. Но всё-таки ей удалось договориться с кем-то из знакомых, чтобы нас отвезли в речной порт. Сталинград, Волгоград теперешний, вдоль Волги в то время располагалось в 150-ти км. Речной порт был в одном конце этих километров, а мы жили в другом конце. Тракторозаводской район находится на самом крайнем юге. Нужно было доехать как-то до этого речного порта. Маме это удалось. И когда мы уезжали из нашего дома, мне было 4 года. Я не хотела уезжать, не хотела уезжать одна. Стала требовать, чтобы мама взяла обязательно мишку. Мишка, большой плюшевый мишка, был подарком отца. Я его очень любила, он был крупный такой, примерно с 3-х летнего ребёнка. И я плакала, сказала, что немцам я не оставлю мишеньку. Плакала настолько, не хотела уходить и всё. Бомбёжка, стоит машина, мама нервничает. Маме пришлось бросить сумку с вещами, взять меня на руки с этим мишкой и сесть в машину. Так мы уехали.
Под обстрелом
Когда мы приехали туда, на пристань, продолжались бомбёжки. Пароход, последний пароход, который ушёл из Сталинграда, это был «Илья Муромец», колёсный, старый колёсный пароход. Пароход долго не мог отчалить, потому что шла бомбёжка. Значит, у мамы я и моя старшая сестра, которая семью годами меня старше. Вдруг раздался крик: девочка, двухлетняя девочка вывалилась за борт и упала в Волгу. Она была маленькая, очень лёгкая, пальтишко на ней распахнулось и, пока пальтишко не намокло, держало её на воде. Женщина та безумно кричала, я как сейчас помню, я запомнила это. Из машинного отделения выскочил чёрный весь в масле подросток, бросился и вытащил эту девочку. Мама сказала нам тогда, чтобы мы не смели от неё отходить. Мы сидели в трюме, возле машинного отделения. Это было очень жарко, пол вибрировал, был горячий, но уходить было нельзя, потому что это был последний пароход. Больше ничем нельзя было спастись.
Этим вечером, когда пароход всё-таки отчалил, мимо мамы шёл пароходный механик на смену. И увидел, что она одна женщина с двумя детьми, и предложил ей забрать нас и ночь побыть в его каюте. Он идёт на смену. Мама и потом не знала, почему она ему отказала. Она отказалась. Ночью, во время бомбёжки, от парохода откололись 4 каюты, прямым попаданием. Одна из них была та, в которую она не согласилась пойти ночевать. Таким образом она нас спасла. Но пароход был разбомблён, нельзя был уже плыть им. Каким-то образом они подвели его под правый берег высокий, что-то там залатали и попытались связаться с ближайшим речным портом, чтобы разрешили прийти. Но никто не разрешил, пароход должен был ехать до Куйбышева и к каким портам не обращался капитан, никто не разрешал причаливать, никто не хотел этот вот разрушенный пароход. Так мы плыли, обычно плыли ночью. Днём стояли под правым высоким берегом, не было так видно. Бомбёжки были постоянными. Не было так видно, где мы стоим. Мы ехали таким образом две недели. Голодали. Нет же никаких ни карточек, ничего, на пароходе. Наконец мы приехали. Но пароход всё время ломался. Наконец, в месте, которое называлось Новодевичье (я не знаю, есть ли сейчас этот городок или нет в Куйбышевской области – это вроде где-то возле Жигулёвска), пароход окончательно встал и нам всем предложили выйти на берег. Ну и дальше началась наша жизнь в эвакуацию.
Холодный приём
Жители приняли нас плохо. «Нахлебники приехали». Нас поселили в каком-то разрушенном клубе сначала. А потом нашлась женщина пожилая, староверка, как потом оказалось. Она взяла нас потом к себе на квартиру. И мы так и прожили с ней вместе года три, наверное. Я была убеждена, что это моя бабушка, так хорошо она к нам относилась. Она не брала с нас никаких денег, и мы жили одной семьей.
К этому времени отец мой пропал без вести. Где он, что с ним, мама не знала. И он не мог нас разыскать, потому что он уже даже не верил, что мы спаслись оттуда. Сталинград был уже окружён. Мама организовала женщин, жён военнослужащих, которые приехали из числа эвакуированных и сделали такую общественную организацию «Женсовет», которая стала заниматься тем, что вязали варежки, носки, шарфы, посылали на фронт. Клали в эти носки, это я помню, что я ещё писала такие пожелания победы, пожелания скорее вернуться и местный табак туда в эти носки, варежки клали и отправляли на фронт. Видимо это приобрело столь массовый характер, что на неё обратили внимание в Райисполкоме и пригласили её сначала на такую внештатную должность, а через год её взяли в штат. И когда её взяли в штат, наш голод немножко уменьшился, потому что она могла тогда раз в месяц получать, так называемый «партактивный паёк». Там что-то давали, ну там пшено, там муки немного, патаку давали. Иногда давали кусок конины или кусок рыбы вот такой вот, потому что голод был ужасный.
В связи с тем, что приехало много детей эвакуированных, и этот «Женсовет» был очень активный, они добились того, чтобы в этом селе (или село, оно тогда, я не знаю, по-моему, существует Новодевичье сейчас, по-моему, это городок), в этом селе открыли детский сад для этих детей. И нас туда приняли – 40 человек. Эвакуированные, в основном, были из Одессы и Киева.
Детский сад
Было 2 воспитательницы: Нина Васильевна – одесситка, такая крупная, такая высокая, с таким голосом, она была заведующей и Валентина Васильевна - маленькая, изящная, как птичка, пианистка из Киева. Они были нашими воспитателями. Но они были настоящие педагоги, настоящие! Они учили нас читать и писать, считать, обучали грамоте, проводили занятие лепкой. Ходили на берег, набирали глину и проводилась с нами лепка. Рисунок, рисовать было не на чем, рисовали либо на старых газетах, либо на старых клубных афишах. Но через год, когда подвели итог, все дети от 5-ти до 7-ми лет, все уже умели считать, читать, писать, все уже знали свои имена и фамилии. Очень интересно была организована эта работа. Вокруг же голод, поэтому детей приводили сюда рано, часов в 7 и забирали часов в 9. В этом садике 2 раза в день нас кормили. Утром нам давали чай с бутербродом. Чай – это морковка заваренная, а бутерброд – это кусочек местного хлеба, политый растительным маслом. Хлеб делали из мороженной картошки и отрубей. Но даже этот хлеб был очень дефицитным, 300 грамм взрослый получал и 250 грамм – ребёнок. Поэтому и этот хлеб был. Вот так нас кормили. Но всё-таки кормили, а за пределами этого садика дети умирали от голода каждый день. Старая лошадка везла трупы в больницу. В больнице эти трупы складывали, как дрова, потому что никто не мог, зима, никто не мог мёрзлую землю раскопать. И до самой весны, я помню эту гору, вот так колодцем лежали эти трупы прямо на виду. Но дети ведь воспринимают всё, как должное.
«Войнушка»
Самая любимая игра была «Войнушка». Было организовано 2 армии: зелёные и красные. В каждой из армии был командир и комиссар. В чём заключалось действие? Военные годы были очень холодными и очень снежными, а это верхнее Поволжье, там вообще очень холодно. Во дворе детского сада строили два снежных городка. У каждого из них был флаг: на одном зелёный, на другом – красный. Задача заключалась в том, чтобы победить противников, свой флаг поставить на их городке и большинство участников «войны» с их стороны взять в плен. Дисциплина была железная. Брали в эти армии только тех, кто слушался, не плакал. Но для того, чтобы руководить, а причина «войны» какая была? Причина «войны» была такая: рисовали карикатуры, или на стене, или на газете, и писали: «Шурик – ябеда», «Женька – глист», ну и так далее. Вот разве такое разве можно было стерпеть? Такое оскорбление! Тогда, представители этой армии, которую обидели, брали парламентеров с флагом и вещественными доказательствами, шли к командованию противоположной армии – предъявляли вещественные доказательства и объявляли начало «войны». Дальше шла «война». В штабе нашей армии помимо командиров, значит был командир, комиссар и две медсестры, ну или санитарки. Значит, одна из них была я, другая была Света. Светка была плаксой, капризницей, но Шурик – командир наш, прощал ей, она уж очень хорошенькая была. Шурик – рыжий Шурик, был сыном Нины Васильевны, нашей руководительницы. Был он очень активным, очень таким крепким, очень авторитетным у всех, все его слушались. Кроме того, он прекрасно рисовал. И на стенах нашей спальни были его рисунки: там змей-Горыныч, кот и пёс, три богатыря. Вот, рыжий Шурик был командиром, а комиссаром должен быть политически воспитанный человек. Комиссара в нашу армию никак подобрать не могли, потому что местный Вася Кочетов очень сильно заикался. Ну какой он комиссар? Тогда выбрали Петю из приезжих. Петя согласился быть комиссаром, но в первом же бою, когда ему попали снежком по голове, он расплакался и убежал. Ну какой он комиссар? Тогда выбрали комиссаром Женю Макарова. Женя Макаров был сыном офицера-капитана, который в это время служил на Чёрном море. Семья, значит, жила здесь. Женя был очень худеньким, очень некрасивым, у него была «заячья губа» - Вы знаете это уродство. Его просто не успели прооперировать. «Заячья губа», говорил он тихо и гнусаво, но он был прекрасный мальчик. Он умел без конфликта любую драку разнять, он умел организовать всех так, что нужно – все идут за дровами во двор, нужно нести дрова, нужно гулять – Женя скажет, будут гулять, не нужно – все будут слушаться. Вообщем, комиссаром он оказался отличным.
Несчастье в семье «комиссара»
В семье Жени случилось большое несчастье. Голодали все. Весной, когда едва только сошёл снег, в лесах появились грибы. И мама Жени (у Жени была мама, бабушка и две сестрички-близняшки), и мама Жени пошла в лес вместе с другими женщинами. Набрала этих грибов целую сумку, пришла домой, пожарила и они все, Женя был в садике, поели эти грибы. Ему оставили немножко. Когда Женя вернулся вечером из садика, все, кроме бабушки, был уже мёртвыми. Они не знали, какие это грибы. Какие были, такие были. Бабушка дождалась его, рассказала ему всё это и сказала, чтобы он не прикасался к этой еде. К утру умерла и бабушка. И утром, когда Нина Васильевна (они жили в соседях – Нина Васильевна, наша воспитательница, и семья Жени Макарова), когда утром Нина Васильевна зашла за Женей в садик: холодно, темно и 4 трупа лежат. Она забрала этого Женю, привела в садик, и потом целый месяц Женя ни с кем не шутил, не играл, не разговаривал, но никогда не плакал. А Нина Васильевна решила не отдавать Женю в детский дом. Не там был детский дом – собирали для детского дома. Она решила, что пусть он поживёт с ними, отец же придёт после войны. Но через несколько месяцев пришла похоронка – капитан Дмитрий Макаров погиб при защите Севастополя. Тогда Нина Васильевна усыновила мальчика и вырастила его потом вместе со своим сыном.
«Победа будет за нами»
Прошло примерно полгода нашей жизни в Новодевичьем. Отец разыскал нас, разыскал, прислал аттестат, сообщил, что в госпитале, но уже выписывается. И его направили служить преподавателем в Ульяновское Танковое Училище. Да, в Танковое, Бронетанковое Училище. И по дороге (Ульяновск – это город, в котором родился Владимир Ильич Ленин, там музей его), и по дороге в Ульяновск он к нам на один день заезжал. Вот именно тогда я получила этот драгоценный подарок. Я же была санитаркой в «армии», у меня была сумка санитарная, и вот в этой ампуле была настойка йода. И папа мне оставил это как ну очень ценный сувенир. Я никому в руки это не давала, давала только понюхать из моих рук. И вот сохранилось до сих пор, я храню, единственная вещь, которая осталась от отца. Папа писал очень часто и написал в одном письме мне, чтобы я ему сама написала. И я очень быстро обучилась, не знаю почему. Или может быть уже и до этого мама занималась со мной. Вообщем, я быстро стала писать, и успела написать отцу два письма. Вот здесь в своем письме он пишет, что получил моё второе письмо. Я уж не знаю какие там были письма. К сожалению, ни в этом письме, второе письмо, вот это единственное, что осталось от него. Он очень оптимистично пишет, что: «А я, дочурка, обязательно приеду, вот только закончим войну. А сейчас нельзя ещё, немцев надо прогнать дальше с нашей земли, и чтобы все хорошо жили». И в том письме он писал, что мы должны быть уверены, что он вернётся, и что победа будет за нами! Вот эта фраза «победа будет за нами» для меня какой-то магической всю мою жизнь жила эта фраза отца.
Названный брат
Папа часто писал нам, и написал (это был конец 44-го года), что при освобождении в западной Белоруссии одной из деревень, к ним, к их роте (отец был командиром роты), прибился мальчик, подросток из этого села. У него немцы загубили всю семью. Вася, Вася – сирота. Поскольку Васю девать было некуда, никаких детских домов там уже не было, отец уговорил командира полка оставить этого Васю – сыном полка. И он стал его ординарцем. И папа писал потом, что после войны он Васю этого привезёт с собой и он будет нашим названым братом, а его сыном. Папа вместе с Васей попали на Волховский фронт. Я не знаю, знаете ли Вы, что это такое. Волховский фронт — это фронт Прибалтики, где было окружено наших несколько дивизий и выбиты до единого человека. До единого! Все были уничтожены. Бои были, вероятно, жестокие, и где-то (папа погиб 28 января), где-то числа, может быть, 20-го он пишет нам письмо, что их часть переформировали, перевезли в тыл на 1 километр от линии фронта. Это было последнее письмо. Вася выжил. У папы была наша фотография: моя и сестры. Отец очень любил нас и как-то очень особенно относился ко мне. У мамы были тяжелые роды, едва не погибли мы обе, она и я. Может поэтому. Ну или потому, что я была младшей. Эта фотография, я покажу Вам её, двух девочек, он носил её с собой всегда. И однажды Вася увидел эту фотографию, а Вася рисовал и попросил, что он перерисует их, эту фотографию. Он перерисовал эту фотографию и на обороте отец своим почерком написал наш адрес, наши реквизиты и сказал Васе (отец понимал, что дело идёт к гибели, потому что гибли все вокруг), сказал Васе, что, если он погибнет, чтобы он разыскал нас и отдал эту фотографию, ну и рассказал о нём. Вася искал нас 8 лет после войны, потому что Новодевичье, где мы жили, никто не знал где мы и как разыскать нас (а он долгое время лежал в госпитале ещё). Вообщем, когда он нас разыскал, это был 52-й год, я в 8-м классе училась. Это был взрослый, 23-летний человек, у которого была семья и дочку свою он назвал так, как я. Он разыскал нас, рассказал нам об отце и эту свою картинку подарил. К сожалению, я её сегодня искала, не могла найти, не знаю куда-то я её дела. Простым карандашом, на таком тетрадном листке нарисовано. Правда потом мы как-то растерялись. Он не в Сталинграде жил, он, по-моему, жил в Саратове.
Настоящий праздник
В 44-ом году, когда большинство городов Украины было уже освобождено, освободили Одессу и Киев, эвакуированные стали разъезжаться. Сначала уехала Валентина Васильевна – киевлянка, у которой погибла вся семья во время бомбёжки в Киеве. И потом прислала радостное письмо, что оказалось, что её брат жив, он лежит в госпитале без ног, но жив. Потом уехала и Нина Васильевна с Шуриком и Женей. Женю они усыновили, а Шурик – её сын. Она вырастила этих мальчиков. Шурик стал художником, фамилия его Кардонэр, стал художником. А Женя в своё время закончил мореходку и стал военным моряком. Через 15 лет я виделась с этими людьми, я съездила в Одессу и мы виделись.
Две воспитательницы, сторож дядя Ваня, на одной ноге, другая была деревяшка, и няня Сима. Вот они всё делали: они стирали, убирали, кормили, готовили и всё. На Новый год дядя Ваня принёс ёлку, мы сами эту ёлку украсили всякими блёстками, цепями и всё на свете и всем сшили карнавальные костюмы. У девочек были костюмы снежинок из крахмальной марли, а у мальчиков у всех были пилотки со звёздами. На Новый год нам сделали настоящий подарок. Мы сами клеили пакеты для этих подарков и каждый из нас получил в этом пакете: носки шерстяные, варежки, по одной конфетки, по одному печенью и по одному цветному карандашу. Это был настоящий праздник.
Выжили благодаря взаимопомощи
Ну вот, собственно говоря, так и прошло это время, и мы не чувствовали себя несчастными. Мы были в семье, у нас вокруг были друзья. Все были одинаковые. В то время вообще не было элиты и бедных. Были все одинаковы и очень дружны. Только благодаря взаимопомощи и поддержки люди выжили в тех условиях. А иначе там было не выжить.
В 45-ом году наша семья уехала. Значит, папа погиб в январе 45-го года, вот письмо, которое я привезла, это последнее его письмо было. Потом мы получили похоронку. Ну как мать пережила, это я не знаю, только она несколько месяцев не могла работать. Она лежала дома, у неё, видимо, была депрессия. Она лежала дома, и она не оценивала то ли ситуации, что ждёт нас в Сталинграде. Когда мы приехали в Сталинград, там ещё на улицах лежали трупы и бегали крысы, величиной с кошку между этими трупами. И каждое утро сообщали, сколько стариков и детей загрызли эти крысы. Жить было негде, я пошла в 1-ый класс. Учились мы, вся школа, вся наша средняя школа № 4, располагалась в 3-х комнатной квартире. Учились мы в 4 смены – раз в 3 дня. Понятно, да? 1 раз в 3 дня по 4 смены. Нас 1 раз кормили там. Ну как кормили: нам давали или кусок хлеба, или кусок булки с молоком и не разрешали это выносить на улицу, потому что на улице ждали мальчишки и всё это отнимали. Вот так мы учились. А жили мы здесь же в школе, в какой-то комнате, несколько семей. А потом, когда нужно было уже освободить эту комнату, нас переместили во вновь строящуюся школу, в которой не было ещё ничего: ни отопления, ни воды, ни света. И мы там 2 зимы зимовали. На стенах был лёд. Ну я говорю, что дети воспринимают это как должное. Выжили, выжили, все выжили. Ну вся наша семья: мама, сестра, я и у меня была ещё няня. Это была мамина племянница. Мама работала в 2 смены, с детьми кто-то должен был, она тоже работала, но помогала маме воспитывать.
Надеяться было не на что
Конец войны для нас был трагическим, отец погиб. Я помню хорошо 9 мая. Мне 6 лет, все ликуют, собрались на площади, а мы сидим дома плачем. Отца нет, ждать нам некого. Нам некого ждать и нам некому помочь, никого нет. Поэтому никакого праздника для нас не было. Мы понимали, что война закончилась, но мы понимали, что не закончились наши беды. Это мы уже тогда хорошо понимали. Потому что, то, что мама уехала из этого села и приехала в Сталинград – это была ошибка. Мы приехали в голод, в голод, холод, жить негде, есть нечего и всё. Как мы выжили – неизвестно. Перед тем как началась война, мама с папой построили дом в Сталинграде и 22 июня мы должны были переселяться в этот дом. Понятно? Мы не прожили там ни одного дня. Когда мы приехали, дом этот был, но там жил секретарь Райкома, поэтому для нас он был недоступен. Я не знаю, существует ли сейчас этот дом, но больше мы его не видели.
Конец войны был трагическим, потому что, когда шла война мы все жили надеждой. А когда она закончилась – надеяться было не на что.
Будущий композитор
Пришёл с фронта мой двоюродный брат, который бал танкистом. И уже в Берлине танк его подорвался. Это был третий танк у него. Он потерял глаз, а когда пришёл, сюда приехал в Сталинград обратно и устроился работать на завод в этот же цех. В Сталинградском Тракторном Заводе был цех № 100. Это цех, который выпускал танки. Но танки Сталинградский Тракторный Завод стал выпускать ещё до войны. Потом он был эвакуирован в Челябинск и там они тоже выпускали танки – знаменитые 34-ки, Т-34.
Павлик пошёл работать снова в этот сотый цех и во время работы случилась беда: стружка от болванки, которую он обрабатывал, отлетела ему в глаз – он ослеп полностью, он совсем ослеп. Ему было 26 лет, и он инвалид 1-ой группы. Но надо сказать, что он выжил, он стал известным композитором. Он потом научился играть на аккордеоне и стал сочинять музыку, и стал в Сталинграде потом известным композитором. Но это было не скоро после войны.
Пока мы помним…
Кстати, очень характерная черта для участников войны: никто из них не любит рассказывать о войне. Ким был моим вторым мужем, но первый муж был тоже участником войны. Я никогда не могла у Володи выспросить, как они воевали. Либо они так тяжело перенесли всё это, что автоматически организм старался стереть из памяти происшедшее. Таким же был и Ким. Он рассказывал охотно о своих друзьях, о чём угодно, о мирных временах, о войне он не хотел рассказывать. И поэтому рассказы его товарищей, которые что-то рассказывали о себе, были в самом деле ценными. И он мне предложил: «Давай напишем об этом!». И мы решили написать об этом сборник рассказов к юбилею войны, который был впереди. Мы сделали какие-то пометки и решили, что вот сейчас мы поедем в санаторий, а когда вернёмся – засядем за этот сборник. Так и случилось. Всё это осталось на столе, а мы поехали в санаторий. Последний день нашего прибывания в БКО в санатории, у него случился инсульт. Его в ночь, вот завтра утром нам уезжать, а ночью это случилось, его увезли в больницу, из которой он больше уже не вышел. Он не вышел из комы. Через 12 дней его не стало. Его перевезли потом в Москву. Его не стало. Я приехала домой. Я плохо помню эти дни.
После его смерти, я почти не помню его похорон, у меня тут быстро инфаркт, я почти не вставала, не ходила из-за головокружения, плохо себя помню. А потом случилось такое, дальше расскажу Вам мистическую историю.
Прошло 40 дней после его смерти. Я потихонечку в этот день встала с постели и села напротив телевизора. Телевизор не включён, просто сижу. Примерно половина первого дня. Я сижу так бездумно, смотрю - напротив стол, на котором лежат эти заметки, к которым я не прикасалась. Вот здесь дверь из спальни, вот здесь телевизор, а вот здесь дверь из гостиной в коридор. И вдруг из этой двери выходит Ким. На нём шерстяной халат, который он обычно одевал, когда ночью вставал. Он идёт мимо меня, вот так мимо меня проходит, не смотрит на меня, такой отсутствующий взгляд. Я: «Ким, Ким», за ним. Он вот так вот проходит через гостиную, подходит к двери из гостиной, поворачивается так ко мне и на стол так показывает и говорит: «Пиши!». Исчез. Я за ним, конечно, никого нет. А я как во сне, села к столу и стала разбирать эти бумаги, которые лежат там. И села писать. Я помню, что первый рассказ, первая новелла, которую я написала, была о его первой жене. Его первая жена была известная партизанка, ей памятник стоит в Прибалтике. Я села писать. Я пришла в себя часа в два ночи, наверное. Целая кипа уже исписанных листов уже лежит. И я чувствую, что у меня, конечно, ещё кружится голова, но уже не так, что я могу встать. С тех пор я стала писать, стала писать вот эти рассказы, которых наброски лежали. И очень быстро всё, эта книжка получилась очень быстро.
Его сын, мой пасынок, Алёша, помог мне при издании первой книжки. Я успела написать её к юбилею. И вот в этом году вышла вторая. Она тоже об этих же героях, но не только о героях войны. О его и моих друзьях, о наших близких, о людях, в жизни которых было что-то, что можно назвать, может быть героическим, может быть мужественным, может быть необычным. Но, по крайней мере, запоминающимся. Кроме того, мне хотелось бы, чтобы память этих людей не ушла бесследно. Уходит же всё, идут года, перестают помнить. Пока мы их помним – они живут.